Сародзю был мастером масок. Как никто другой умел он выбрать цвета и выражение для лица актера.
Часами он наблюдал за людскими лицами, ища те выражения, которые придавал героям и злодеям, балагурам-слугам и томным красавцам-младшим братьям.
Затем, взяв мягкую древесину груши, он тонким углем переносил на нее рисунок, а затем кропотливо и не спеша изымал лишнее дерево.
Смочив шелк густым крахмалом, он укладывал его в форму. После высыхания получалось некое подобие кризалиды, куколки - хрупкой, как тень сгоревшего письма в очаге.
И раз за разом он покрывал эту скорлупу древесным лаком, превращая ее в надежную броню для лица актера.
Проходя по улице, он увидел лицо. Округлое и тонкое, с ясными миндалинами глаз, оно показалось ему совершеннейшей из моделей.
Но сколь не силился он, не мог разгадать секрет этого лица или запомнить форму.
Он пошел за человеком, несущим это лицо, вскоре поняв, что это юноша благородного сословия.
Молодой человек вошел в богатый дом. Сародзю спрятался в саду, чтобы потом, когда мальчик уснет, снять с его лица мерку.
Распустилась ночь, и оглушающий хор цикад вторил немому танцу светлячков. Мастер заглянул в щель ширм, отделяющих комнату от веранды.
Там горел тусклый светильник, а юноша, изгибаясь в позе “барса, противостоящего охотнику”, отдавался некоему воину, явно ниже себя по званию.
Мастер застыл, пораженной открывшейся ему картиной - даже в пылу любовной схватки, лицо мальчика сохраняло ту надмирность, тот покой, которым иногда бывают озарены лики святых и боддхисаттв, вышедшие из-под резца лучших ваятелей.
Но, несмотря ни на что, зарисовать это лицо было не под силу Сародзю. Множество раз он прятался среди густых ветвей, наблюдая за предметом своего вожделения - вожделения мастера, самого странного из чувств подобного рода, неизмеримо далекого от душного желания и плоти и нетерпеливо-подвижного искушения разума.
Раз за разом от приходил в зачарованный сад и всматривался в черты ребенка, давно переставшего быть невинным, в лик подвижника, отважно шагающего по дороге греха, в бесконечное одиночество этих глаз, равно безразлично взирающих на друзей и врагов, цветы глицинии и придорожную грязь, и странное чувство согревало его душу. Чувство - желание обладать тем, что скрывалось за лучшей из масок, которую он когда-либо способен будет сделать.
Когда через несколько месяцев мальчик скончался - так, отцветая, опадают лепестки фруктовых деревьев - к неизмеримой горечи примешивалась волна странной радости - появилась возможность снять точный слепок с лика и никогда с ним не расставаться.
Уже знакомой тропой Сародзю пришел в дом, неся в руках чашу крахмала и тонкий шелковый платок. Тихонько прокравшись в комнату, он покрыл лицо мертвого клейстером и плотно обернул шелком, заключая надмирную красоту в скорлупу вечности.
Стремительно отступив, он унес драгоценную маску с собой.
Золотой свет наступающего дня отряхнул от сна вершины деревьев, заставил заблестеть росу и полностью разрушил жизнь мастера: надмирность испарилась с поверхности высохшего шелка, подобно утреннему туману.