Дни весны летят, точно ветер, дням осенним нет конца, и дождь изливается, кажется, в самое сердце, наполняя его неизбывной грустью. Как поток, проносится суетная жизнь. Мне ли не знать суеты?
Для лицедея нет ничего важнее, чем быть правдивым. Пусть мы люди презренные, но каждый из нас проживает столько жизней, сколько иной не пройдет и перерождаясь. Как рассказать о том, что действительно истинно? Пусть мне простятся эти записки, как и вся моя суетная жизнь.
Мне не было и семи лет от роду, когда я впервые был очарован волшебством помоста, и с тех пор театр - моя первая и истинная любовь.
Я происхожу из довольно знатного, но обедневшего рода самураев. Все мои предки были воинами, и батюшка готовил нас к этой карьере, но судьба распорядилась иначе.
В тот день, когда я, нестриженый еще мальчишка, стоял, приоткрыв от восхищения рот и смотрел, как на некрашеном помосте развертывается повествование о богах Небесной Барки, я поклялся себе, что когда-нибудь буду говорить, что я - актер и гордиться этим.
Стоит мне закрыть глаза, как передо мной встает тот день, Праздник Пашни. Я вижу гомонящую разноцветную толпу, обтекающую лотки со сластями и амулетами, нищих, жадной стаей выпрашивающих у прохожих хотя бы монетку, монахов, чинно совершающих обряды освящения, и, конечно же, театр.
Это не была столичная труппа - так, компания бродячих актеров в масках с облупившейся краской и залатанных костюмах, но взойдя на помост они менялись - появлялась горделивая стать, благородное изящество - они преображались полностью. Под монотонный голос сказителя они выходили к публике, делали предписанные ритуалом движения, разворачивали и складывали веера, украшенные драконами и фениксами, и уже не были собой. Как будто их тела тоже превращались в маски, за которыми прятались боги и герои... И я был свидетелем этого чуда - чуда несуществования, надбытия.

Когда мне было четырнадцать, дела батюшки окончательно пошатнулись. Желая помочь семье и будучи средним сыном, которому не на что надеяться, я нанялся в театр, находившийся в городке неподалеку. Когда я принес домой задаток за контракт - сорок серебряных монет - отец был далеко не в восторге, но разве это могло меня остановить?
В тот же вечер состоялся мой первый выход на сцену. Разряженный в яркие кимоно, я должен был выйти семенящими шагами на помост и, взмахнув рукавами, ударить в маленький гонг. Перед выступлением я стоял в дальнем уголке и смотрел на маску, которую мне выдали - в театре ее называли “милашка” - несколько раскосые, расширенные от радостного удивления глаза, чуть приоткрытый в детской улыбке рот и пухлые щеки. “Милашка” - маска служки, который объявляет начало представления, выносит на сцену необходимые в данном акте предметы... Но меня в тот момент не интересовало амплуа - я держал в руках святыню. Тонкая, легкая, эта вещь превращала человека из смертного в духа, бога...
Честно говоря, “милашка” из меня получился несколько неловкий, но это только развеселило публику в ожидании комедии. Смеялся даже импресарио. Причем до слез. Правда, того актера, который попытался просочиться за мной в выделенную мне каморку, я остановил при помощи меча.

Так началась моя жизнь в театре. Из-за небольшого роста я скоро закрепился на ролях младших братьев, что доставило мне некоторые проблемы. Танская1 знать то и дело предпринимала некоторые раздражавшие меня попытки. Если учесть, что жалование в театре было весьма невысоким, а половину его я отправлял отцу, отказавшись от “приработка” я едва сводил концы с концами.
Особенно тяжело это было зимой. У театра почти не было денег на дрова, не говоря уже про уголь, так что каждую ночь мы рисковали замерзнуть насмерть. Мы спали вповалку в большой комнате у жаровни. Именно тогда я в первый раз познал мужчину - один из наших актеров таким образом согрел меня и спас от смерти.
Но , наконец, через год счастье улыбнулось мне - Мото, исполнитель главной роли, был пьян настолько, что не смог встать на ноги, и импресарио приказал мне взять его роль на себя. Наш “герой” был выше меня на голову, поэтому, чтобы костюм не слишком болтался, мне пришлось обмотать талию войлочным шарфом и влезть на высокие гета - хихикал весь театр.
И вот я снова на сцене. В первый момент достаточно сложно было начать двигаться иначе, чем всегда, но когда зазвучал голос сказителя, все встало на свои места.
Таким образом, я стал дублером Мото. Хотя, чаще мне приходилось играть “красавцев” и “злодеев”.

Через несколько месяцев я наконец заслужил право на свой герб - зрители стали замечать меня. У актера в некотором смысле нет имени - обычно его называют по прозвищу или гербу, и обретение популярности заставляет выбрать символ для общения с людьми.
Той весной необычайно бурно цвели вишни. Их розовые цветы благоухали на каждом перекрестке, причудливо изогнутые ветви свешивались из-за каждой ограды, и мне казалось, что сам я лишь часть их тонкого аромата. Немного поразмышляв, я украсил свой мон2 тремя бутонами вишни.

Театр... Сложно писать о жизни в нем - значимо все и все является суетой. Мой дух кружился, подобно листу, подхваченному водоворотом - от радости к горю, от светлейшей надежды к беспросветному отчаянию. В ту весну для меня пришла пора любви, и я окончательно запутался, люблю ли я, любим ли, или все мои томленья - всего лишь зов юной плоти.
Возможно , именно тогда моя гордыня готовила еще один сюрприз. Дело в том, что я с детства ненавижу, когда кто-то пытается говорить за меня... Я много дал бы, чтобы самому произносить свои слова, и не так, как это делает сказитель - ровно, плавно, безучастно, - а так, как требует роль.
В труппе нас было несколько, молодых и неугомонных настолько, чтобы пойти на авантюру. Всего три бутылки рисового вина - и заговор состоялся!
О , сколько сил нам стоило убедить сказителя просто промолчать в определенных местах! Импресарио мы предусмотрительно не предупредили.
В тот вечер мои колени дрожали, как опоры дома во время землетрясения. Я долго накладывал на лицо грим - у меня очень темная кожа, с такой физиономией надо играть злодеев, но мне предстояла роль героя... Наконец, стараясь не показывать вида, я, от волнения спотыкаясь вышел на помост.
До сих пор помню, как изумленно вздохнул зал, когда я снял маску и положил ее на край сцены. А потом заговорил.
В том представлении, как мне кажется, было что-то, к чему я пытаюсь придти в течение всей своей сценической жизни - какая-то удивительная откровенность, правдивость, возможно даже интимность, не униженная пьяной пошлостью... В какой-то момент зал забыл, что необходимо дышать, а мы забыли, кто мы. Я умирал на сцене, пронзенный бамбуковым мечом, а мой убийца, одновременно с тем мой друг, рыдал, и слезы оставляли светлые полосы на его гриме.
Когда все кончилось, зал молчал. В этом гробовом молчании мы сошли с помоста, и тогда тишина взорвалась восторженным криком...

А дальше была ругань со счастливым импресарио, который кричал, что он не позволит спившимся актеришкам уродовать заведенный порядок, и мы кивали, принимая его поздравления, и клялись, что больше подобное не повториться, хотя и знали - завтрашнее представление пройдет точно также.

Да, так все начиналось... именно тогда наш занюханый балаганчик стал самым модным городским театром. Это приятно отразилось на наших заработках, что позволило хотя бы иногда чувствовать себя сытым - несмотря на высокий дух искусства, лишняя чашка риса в день значит довольно много.
Постепенно изменялся наш репертуар. Мы играли больше легенд и трагедий, нежели когда-либо - менялась публика. Все чаще в зале были заметны богатые кимоно придворной знати и кричаще шитые золотом халаты танских чиновников.
Однажды , после исполнения роли “красавца” (грим с моего лица отваливался слоями) в дверь гримерной постучался посыльный, передавший письмо.
Такая ситуация меня несколько удивила – до сих пор я не получал писем даже от родного отца, который вычеркнул мое имя из своей памяти. Недоумевая, я развернул послание. Там значилось:
«Прелестной вишне весны. Не уронит ли лепесток в чашку горького чая?»
Легкий , летящий почерк, превращающий знаки в изысканный узор. Да, это было письмо благородного господина. Задумавшись, я растер тушь и написал:
«Весна коротка. Малое время отпущено вишне», после чего передал записку мальчишке. Признаться, это было несколько забавно – в наше время обмениваться письмами в духе старинных романов. Но, скорее всего, меня приняли за другого – играть «красавца» и быть цветком – совершенно разные вещи.
Ничтоже сумняшеся, я стер с лица грим и переоделся в мужскую одежду. Господин ожидал меня внизу лестницы в компании танского дворянина. До меня донеслись обрывки разговора:
-Это не может быть мужчина, я не верю вам, - говорил танси3.  –Мужчина не может так плавно двигаться. Его собеседник многозначительно молчал.
Так они просто решили проверить, кто из них прав… Ну что ж, не самая плохая ситуация – богачи всегда презирали актеров, а уж танси…
Увидев, как я спускаюсь по лестнице, дворянин улыбнулся и произнес:
-Итак, господин Вань, я рад представить вам Сакидэ, исполнителя так понравившейся вам роли.
Сейчас мне сложно сказать, что произошло, но тогда я неожиданно для себя произнес:
-Высокочтимый господин совершил маленькую ошибку. Мое имя – Китидзабуро Оэмон, а Сакидэ – лишь моя роль.
Брови чиновника изогнулись двумя дугами. Ему явно было невдомек, что такой человек, как я, может поправлять дворянина. Господин тоже пребывал в некотором замешательстве.
Наконец , он с улыбкой произнес:
-Не соблаговолите ли вы отведать с нами свежего чая?
Я церемонно согласился.

Наверное, именно после этого случая князь Асука Тэннэй начал оказывать мне свою благосклонность. Долгое время мне казалось, что он не верит мне, считает, что облик самурая – всего лишь очередная роль, а под маской прячется пленительный юноша…
Ну … как ни говори, пленительным я никогда не был. И все же, замечая вишневые бутоны на рукавах все новых образов, князь присылал очередное письмо с приглашением, а при встрече пристально, совершенно забыв про манеры, всматривался мне в глаза.

Несмотря на высокую популярность, новые порядки в театре нравились далеко не всем актерам. Очень многих не устраивало то, что исчезли навсегда закрепленные за актерами амплуа, что пьесы более не писались под кого-то одного, а подчиняли своему течению все амбиции… Пожалуй, кроме амбиций автора.
Так или иначе, чуть меньше половины труппы нас покинуло. Казалось, что настали трудные времена. А зрители по-прежнему шли к нам, требуя нового, невиданного представления.
Это время было особенно трудно для меня потому, что мой друг Рэйо тоже ушел из театра, предварительно сообщив все, что думает по поводу меня, импресарио, а также князя. Это упоминание меня очень удивило.

Сезон дождей пришел, как всегда, внезапно. Просто с началом шестого месяца с небес рухнул поток воды, словно какая-то прачка, стиравшая кимоно Божественного императора, случайно опрокинула свой ушат.
Ни о каких представлениях уже не было речи. По улицам текли ручьи, уносящие с собой сломанные ветки, пучки соломы, бумаги и прочий мусор.
От нечего делать я упражнялся на сямисэне и учился курить. В ту пору считалось, что мужчина, не умеющий курить – не мужчина. Время от времени выглядывая в окно, я думал о предусмотрительности предков, положивших обычай строить на столбах.
Мою каморку со мной делила хорошенькая белая киска, умиротворенно мурлыкавшая под звуки, которые я извлекал из благородного инструмента. Похоже, ей невдомек было, что на деку натянута кожа ее собрата. Или наоборот – ей нравилось именно поэтому? Вот уж не знаю.
Однажды вечером, когда уже перестали быть видны круги от капель, а дождь так и не ослаб, в мою комнату на верхнем этаже влетел запыхавшийся театральный служка Ори и судорожно сообщил, что меня требует слуга богатого господина. Признаться, я удивился – кому это понадобилось что-то передать мне в такой ливень? – и велел мальчику пригласить посетителя войти.
Может быть, от долговременного безделья, а может, просто в силу характера я внезапно отказался приводить себя в порядок, и только чуть плотнее запахнул полосатое юката и глубже затянулся пахучими травами. Зря. Слава богу, успел прокашляться, пока гость поднимался.
С первого взгляда мне стало ясно, что пришел отнюдь не слуга – уж слишком бледны и ухожены были руки юноши, да и кланялся он…

Человек из простонародья с актером был бы просто учтив, разве что изредка косился бы, как на заморское диво, слуга же, особенно слуга богатого господина, как умел, повторил бы выражение лица своего хозяина – чуть презрительный интерес. Здесь же лицо было совершенно другое – смущенно-сосредоточенное, щеки юноши, надо заметить, хорошенького, зарделись, а влажные глаза смотрели из-под густой черной челки почти с вызовом. Ни дать, ни взять, наш лирический герой, объясняющийся в любви. Нда… Еще пылкого поклонника в этот дождливый вечер мне еще не хватало…

-Мой господин, - начал он чуть хрипло, - просил передать вам это.
На низкий столик передо мной лег прихотливо свернутый лист бежевой, красной по краю бумаги. Признание. Такие письма принято смотреть сразу. Как и следовало ожидать, там были стихи.
«Птицелов,
Отпусти мое сердце,
Истомилось оно…
Даже голубь может когти
Ворона отрастить, если будет нужда.»
-Будет ответ? – голос окончательно подвел молодого человека.
-Пожалуй, да, - я потянулся за тушечницей.

Отвечать на такое… Конечно, можно написать, что я не подозреваю, кто и зачем мне это пишет и прочее… Но как объяснить, что мое сердце никто сейчас не волнует, и подобное послание - не самый лучший способ его занять? Поэтому я неторопливо растирал тушь по влажному камню. В итоге ответ был таким:
«Никогда
Не ставил ловушек,
И силков
Никогда не видел, как я мог
Чье -то сердце поймать?»
Каюсь , мое оригами было гораздо проще, чем первоначальное.
Странный посетитель ушел, а я снова принялся терзать сямисэн, пытаясь догадаться, во что выльется мой ответ.

Продолжение было гораздо занимательнее, чем все мои домыслы. Сразу по окончании сезона дождей, я получил вызов на поединок. Письмо было подписано именем некоего Йосида Тодзи. Я понятия не имел, кто это, но почерк узнал. Пойманная птица… Да, мне обещали когти ворона…

Когда я рассказал об этом князю, он улыбнулся:
-А… Юный Тодзи… Он приходил ко мне.
-Зачем? – я не стеснялся задавать вопросы, поскольку по собственному опыту знал – Тэннэю не свойственны оговорки.
-Спрашивал, не состоим ли мы с тобой в любовной связи, Оэмон.
Сказать , что я был потрясен – не сказать ничего. Взглянув на меня, он тонко улыбнулся.
-Мне очень хотелось соврать.
-И? – признаться, я думал, что моему удивлению пришел конец, ан нет….
-Я же сказал, что мне хотелось сделать. Я сказал ему правду. Он кивнул и ушел. Ты собираешься убить его?
-Вы шутите? Скорее, он меня распотрошит.
-Не думаю. Он будет пытаться умереть в схватке.
-Не собираюсь предоставлять ему такой возможности.
-Ты жесток, - его долгий взгляд остановился на мне.
-Нет, просто предусмотрителен. У него же наверняка полгорода родственников, поклонников и друзей.
-Да, ты прав, он популярен.
Если честно, меня это не удивило. Тодзи произвел впечатление юноши чистосердечного и открытого. Надеюсь, что я останусь для него бесчувственным актеришкой – так всем будет легче, мне – сохранить маску цинизма, ему – отказаться от идиотской влюбленности.

Поединок состоялся вечером на маленьком каменном мостике, изогнувшимся над медленной рекой Яцури. Закат исчезал с неба, как узор с линяющего шелка – медленно и плавно. Во всю цвели пионы, и цикады оглашали своими скрипучими голосами окрестности. Я так и не смог понять, почему все поэты древности восхищались цикадами. Ну, может первую неделю их можно слушать, но потом… Скрип вторгается в вашу жизнь с неумолимостью лихорадки, вплетается в музыку, в голоса города… Это невозможно.

Примерно в этом направлении текли мои мысли, когда я ожидал противника на мосту. Он появился точно в срок, невысокий, стройный, одетый во все белое. Право слово, мальчику надо играть в театре – такое прекрасное чувство сцены! Мне захотелось припомнить какой-нибудь из монологов изысканных злодеев, тех, что обычно звучат в пятом акте, непосредственно перед гибелью всех персонажей пьесы. До сих пор горжусь собой, что удержался.

За все время краткого поединка мы не сказали друг другу ни слова. Как и предсказывал князь, юноша все время лез под мой меч, и потребовалось все умение, чтобы не причинить ему вреда. Если честно, я безумно мучился совестью, что заставил страдать столь изысканного юношу. В конце концов, его меч зазвенел на каменных плитах. Я поклонился и ушел.
Как оказалось, господин Асука наблюдал за нами с берега. Когда я поравнялся с ним, он улыбнулся:
-Это была одна из лучших твоих ролей, Оэмон.
Я не нашелся, что ему ответить.

Потом, размышляя над происшедшим, я пришел к выводу, что это должно было смотреться изысканно. Позднее я включил похожую сцену в одну из своих пьес, и теперь вы можете видеть ее в постановке «Облетающих глициний». После премьеры мне прислали белый пион с запиской «Птицелову». Так, через 10 лет, состоялось наше примирение.