Вспышка молнии озарила темные, клубящиеся над морем тучи. Тугой и влажный порыв ветра, промчался по улицам Города, хлопая ставнями, срывая листья с деревьев, дергая за плащи и волосы спешащих спрятаться от надвигающейся бури прохожих. Почти все корабли – и пузатые, неповоротливые торговцы, и тонкие изящные боевые фрегаты уже укрылись во внутренней части бухты, отгороженной от ярости океанских волн высоким молом. Лишь отдельные капитаны не желали покоряться воле стихии и, наперекор всем законам и правилам, готовились поднять паруса.
Но ни один из этих отчаянных смельчаков не ждал его.
Фат с преувеличенной осторожностью опустил ноги с широкого подоконника на пол и выпрямился. Мир перед глазами расплылся мешаниной разноцветных полос и пятен. Их безумный танец заставлял тошноту подступать к горлу. Тупая и такая привычная в последние дни боль обручем сдавила голову. Он зажмурился, вцепившись пальцами в гардину, прилагая отчаянные усилия, чтобы остаться на ногах. Но боль опять победила.
В себя Фат пришел уже в кресле. Рядом на резном столике стояла золотая чаша до краев наполненная резко пахнущей травяной настойкой. Он с раздражением смахнул ее. Глухо стукнув, она закатилась куда-то в угол, на светло бежевом рисунке ковра расплылось отвратительное буро-зеленое пятно. Фат сморщился.
Вот так, ни за что ни про что, испортить одну из немногих действительно любимых вещей.
В глазах защипало от обиды, но слез не было. Они навсегда пропали в тот день, когда закутанный в чешуйчатые змеиные одежды Жрец-Чан, впервые поднес ему золотую чашу. Кажется, это было совсем недавно и… целую вечность назад. Говорят, он произнес тогда Светлое пророчество. Он же не был уверен, что вообще мог произнести хоть что-то. Когда кровавая хватка боли, наконец, разжалась, его память сохранила только образ пылающей удивительным пурпурно-золотым огнем птицы. Тело потом еще долго не повиновалось ему, и даже легкие прикосновения ветерка срывали с искусанных распухших губ тихие стоны. А сорванный голос не вернулся к нему до сих пор. И вряд ли когда-нибудь вернется…
Что ж за то теперь он может служить идеальным примером послушного сына, ни одним словом не противоречащего своему отцу.
Каждый раз, когда зелье ослабляло свою хватку, он видел рядом с собой Чана, заносящего острый нож над его запястьем. И каждый раз, глядя на алые капли, стекающие по темной стали, Жрец сокрушенно качал головой и подносил к его губам наполненную отравой чашу. И снова приходила боль… Раз за разом, до тех пор, пока однажды на клинке не заблестели капли расплавленного золота.
Тяжелая, в три человеческих роста резная дверь железного дерева медленно приоткрылась. Фат насторожено замер. Чаны запретили, кому бы то ни было приходить к нему в это время. Никто кроме них не мог видеть, как боль ломает его, заставляет в напрасной надежде получить облегчение слизывать, не успевшие впитаться в ковер, капли зелья, на коленях вымаливая глоток…
Однако фигура, проскользнувшая в комнату, мало напоминала худых и длинных Чанов. Скорее уж наоборот.
Пришелец торопливо шагнул к Фату. В бледном свете молнии серебряно вспыхнули звезды на подоле его одежды.
Звездочет.
Фат с трудом пошевелился в кресле. Сил уже почти не было. Еще немного и каждый вдох станет для него пыткой…
Частой дробью ударил о подоконник дождь, мелкими брызгами разлетевшись по комнате. Одинокая чайка с тоскливым криком мелькнула на фоне отливающих багрянцем туч и пропала в клубящемся мраке. Шторм был уже близко и, возвещая его приход, ветер пел победную песню меж резных шпилей Башен.
Звездочет аккуратно завернул дрожащую фигурку мальчика в теплый плащ. Времени почти не осталось.
